фота jenet bonishi
Песни
Летняя песня
Чем шаг вперёд быстрей и сердце торопливей,
тем неподвижней кроны тополей,
тем воздух гуще, тем дурнее вести.
Бежать быстрей — равно бежать на месте,
поэтому, тони в жару и тай, гляди
как солнце, приготовленное на пару, заходит в рай,
как набережная Днепра внезапно здесь,
но только без Днепра,
и жар, геолокацию поправ,
рисует юг, сжигает мяту, базилик и спесь.
Им поздно расцветать, но осыпаться рано.
А облака, как усики шафрана,
прошили в это время горизонт насквозь.
О, быть с жарою врозь бессмысленно и зло,
забей на смысл и сохрани тепло,
усиль значение огня сгоревшестью.
Я в Белом озере у Белой церкви воды не пью,
руины ласточками вопиют и смотрят больно.
Ни Троица, ни звон не отстоят права,
но я трава на колокольне,
и я жива.
Японская песня
Кэмеко уезжает в Ёсино
смотреть на осенних стрекоз —
на изумрудный металл,
на дрожание крыльев.
Хочет танки слагать о тех,
кто под новой луной
не избежит холодов,
и на травинке застыв стеклом,
треснет, высыплется на снег.
Вот для чего Кэмеко уезжает в Ёсино.
В экипаже с волом и цветами,
с космеей в угольных волосах,
в прижатом дверьми
алом платье,
что полами мягкие травы метёт
селенья Ёсино.
«Здесь вот этот живёт, а другой там…
Жаль, что нет никого, только мы
да надежды», — думает Кэм
в экипаже с волом и цветами.
Кэм, для кого нарядилась ты,
для стрекоз или чтоб горную реку
сильней взволновать?
Госпожа себе, никому не нужда
и не монахиня из Ёсино.
Для чего родилась Кэмеко?
Для кого родилась она?
Кэмеко родилась для меня
десять веков назад.
Кэм, для меня так нарядилась ты.
Маленькая августовская песенка
Как август сеет солнце сквозь листву,
попробуй пережить, и как
хрустящий иней ляжет на траву,
и небо разорвёт Икар
брусничной ягодой и плотным молоком.
Гляди, огонь и свежесть ходят парой,
и мёд течёт из рыжих облаков,
и дышит мягкий бык тяжёлым паром.
В финале осмелевшая жара
нас отучила думать о высоком.
Всё так цветёт, что умирать пора
в пределе буйства, горечи и сока.
Попробуй пережить, что прост и наг,
пока летят копания и знаки
в безжалостно опаловый закат,
и вороны, как пепел от бумаг,
и чайки Миядзаки.
Иранская песня
Того не слыхало ухо и не видало око,
сколько на свете моих сердец, гуляющих одиноко.
На неизвестный пророкам срок я оставляю дрожанье сур,
в Байроне будет еще восток, в Пайтоне будет еще абсурд.
Муэдзин, провожая, вслед мне на связках, как на качелях,
раскачает седой Рассвет руахимов, мединов, элей.
Изумрудного Шах-Чераха дно забыл я, и разум списан,
где вращался «волчок Аллаха» мраморным суфием-нарциссом.
Только тени арабских слов и стихов, и зеленых чар,
чуя здесь аромат цветов, оживают в моих речах.
Я европейский дервиш, тень от надежды, выкуренный гашиш,
вялое броженье по раста-адам и романтичен лишь в воображении некой Шахерезады.
Пыльный сборщик, коль не хитрить, глупых повестей о судьбе,
шёл танабы за нитью нить се человек, возвращающийся к себе.
Много видел верблюжий глаз, но мутнел от жары и странствий.
Я хочу снова пить Шираз не из бокала, а из пространства.
Мне б в зрачки тебе посмотреть, их углём и обильем стран.
Я на четверть или на треть воскресил бы в себе Иран,
но вдали чернота полей, жду по лености естества
обнажения тополей, приближения Рождества.
Зимняя песня
Зима обещает покой.
Пока Партизанский тянется прозаической анакондой,
и кажется, что колёса, такие стойкие наверху,
ссыпаются в средоточие горизонта.
Зима обещает покой.
Пока закат вышивает Мадейру осенней гладью,
а жёлтый прожектор подсвечивает труху
и серую охру уличного палладио.
Зима обещает покой.
Инстинкт выживания требует продолженья,
нежно солжёт тепло, страхи сотрёт в муку,
воспевая любое принятое решенье.
Зима обещает покой.
Пока мирозданье безумно тасует колоду карт,
скрипачка играет безногому старику,
день завершает круг, год завершает шар,
зима обещает покой.
Осенняя песня
А вот рыжая поплыла в тумане,
бродячая на земле и вне ея.
Полнолунная с сединой
осень открыла сезон гнилья,
а я открыла героев Иоселиани —
их всех в себе одной.
Включая японцев и разницу поколений,
бутафорию из подзорной трубы.
Принимаю публично
главный закон судьбы —
неизбежную радость лени
и непрощенье отличников.
Сесть с приятелем в простом месте,
ловить "ля" на боку бокала,
считать удачей первый глоток,
не искать, чего и так не искала,
счастье сложить из зимней песни,
из секунд — рок.
Быть лучше, чем просто мастером —
художником быстрых шуток.
Ходить пешком там, где короче,
выбрать тёмное место суток
и наслюнявленным фломастером
чёркать что-то между прочим.
Нарисовать жирафа на обоях,
замазать кистью, устроить пир.
Жизнь без сюжета представить сном.
Знать, где твой другой мир,
быть любимцем луны в обоих
и ни в одном.
Космическая песня
Большинство из нас прожили очень долго, но всё равно сочли свои дни по пальцам.
Вот это я помню, как цвёл пион летом неясного года,
А в мае я точно сильно кого-то любил, но чёрт его знает, как это было.
Нилом плывущее время не помнит малых отрезков, и вёслами галочек не набросать.
Но знаешь одно: у пиона был запах, у сердца взялась откуда-то сила.
Но как это было... Кто его знает, как это было.
Большинство вещей проживут дольше нас.
Не только дома и мосты, но и подушки, драные турники, советские занавески.
И даже бутылке вина, и даже сырку с убийственным сроком годности
позволено будет прожить несколько дней ещё.
Но если верить Эйнштейну, и время течёт на горе быстрей, то двадцатилетние горцы, возможно, старше седых виноградников у подножья.
А значит только Творцу известно, кто действительно прожил дольше и что значит "дольше".
Нет никакой возможности встретиться между звезд.
Ибо в разных частях галактики стрелки ходят по-разному.
Договоришься о встрече в тридцать, дойдёшь дедулей и встретишь младенца.
Если ещё не придётся ждать неизвестное число неизвестных шкал, пока тот родится.
Что тебе знание, что тебе вера? Только надежда на случай, только инстинкт. Рассудок не пригодится.
Нет никакой возможности быть правым, быть незапятнанным в мире неясности и пустот.
Вот ты в пустыне Иерихона, там ни досок, ни пил, зато море пространства, в котором тебя не держит дом, и ты никого не любил, не спасал, и даже последний кол для прислоненья выдернут с мясом и молоком.
Выломаешь прутик акации, обопрёшься, треснет, выломаешь другой, и так до смерти.
Вот, дорогой. Без крепости и любимых скорее мысли об этом станешь выгоревшим песком.
Жить сквозь прутья, в пустыне быть хоть иерихонской розой
можно, когда ты собран в одно творенье и знаешь имя ему.
Всё твоё по отдельности - это ещё не ты, так что развинчивать дальше себя на части, искать причины загонов, толковать сны, поведение, рацион - всё это лишнее дело, когда так жарит, когда так голо и небо безводно.
Искать токсичные среди близких глаз, просить вытащить из клещей настроения и эмоций - лишнее. Роза Иерихона просто живет, когда есть повод, и не живет, когда нет.
Пусть умирают мак, сон-трава и лютик, роза жива потому что доверилась своей ебанутой сути.
Большинство из нас прожили очень долго, но всё равно сочли свои дни по пальцам.
Дни есть у самых убогих и самых сильных.
Их одинаковость первым невыносима, вторым просто-напросто в тягость.
Память о днях оставляет только одна работа - делать похожее на себя.
Так выбьешься из пустыней, часов, пространства, вырисуешь черты нового в нём. И только это запомнишь - дни, выбравшие себя, вынесшие себя.
Целую вечность смотри, если нужно, на степь и дол, думай:
Вот туман, что опутал лес - тот же, что ягоды можжевеловые оплёл.
Чем шаг вперёд быстрей и сердце торопливей,
тем неподвижней кроны тополей,
тем воздух гуще, тем дурнее вести.
Бежать быстрей — равно бежать на месте,
поэтому, тони в жару и тай, гляди
как солнце, приготовленное на пару, заходит в рай,
как набережная Днепра внезапно здесь,
но только без Днепра,
и жар, геолокацию поправ,
рисует юг, сжигает мяту, базилик и спесь.
Им поздно расцветать, но осыпаться рано.
А облака, как усики шафрана,
прошили в это время горизонт насквозь.
О, быть с жарою врозь бессмысленно и зло,
забей на смысл и сохрани тепло,
усиль значение огня сгоревшестью.
Я в Белом озере у Белой церкви воды не пью,
руины ласточками вопиют и смотрят больно.
Ни Троица, ни звон не отстоят права,
но я трава на колокольне,
и я жива.
Японская песня
Кэмеко уезжает в Ёсино
смотреть на осенних стрекоз —
на изумрудный металл,
на дрожание крыльев.
Хочет танки слагать о тех,
кто под новой луной
не избежит холодов,
и на травинке застыв стеклом,
треснет, высыплется на снег.
Вот для чего Кэмеко уезжает в Ёсино.
В экипаже с волом и цветами,
с космеей в угольных волосах,
в прижатом дверьми
алом платье,
что полами мягкие травы метёт
селенья Ёсино.
«Здесь вот этот живёт, а другой там…
Жаль, что нет никого, только мы
да надежды», — думает Кэм
в экипаже с волом и цветами.
Кэм, для кого нарядилась ты,
для стрекоз или чтоб горную реку
сильней взволновать?
Госпожа себе, никому не нужда
и не монахиня из Ёсино.
Для чего родилась Кэмеко?
Для кого родилась она?
Кэмеко родилась для меня
десять веков назад.
Кэм, для меня так нарядилась ты.
Маленькая августовская песенка
Как август сеет солнце сквозь листву,
попробуй пережить, и как
хрустящий иней ляжет на траву,
и небо разорвёт Икар
брусничной ягодой и плотным молоком.
Гляди, огонь и свежесть ходят парой,
и мёд течёт из рыжих облаков,
и дышит мягкий бык тяжёлым паром.
В финале осмелевшая жара
нас отучила думать о высоком.
Всё так цветёт, что умирать пора
в пределе буйства, горечи и сока.
Попробуй пережить, что прост и наг,
пока летят копания и знаки
в безжалостно опаловый закат,
и вороны, как пепел от бумаг,
и чайки Миядзаки.
Иранская песня
Того не слыхало ухо и не видало око,
сколько на свете моих сердец, гуляющих одиноко.
На неизвестный пророкам срок я оставляю дрожанье сур,
в Байроне будет еще восток, в Пайтоне будет еще абсурд.
Муэдзин, провожая, вслед мне на связках, как на качелях,
раскачает седой Рассвет руахимов, мединов, элей.
Изумрудного Шах-Чераха дно забыл я, и разум списан,
где вращался «волчок Аллаха» мраморным суфием-нарциссом.
Только тени арабских слов и стихов, и зеленых чар,
чуя здесь аромат цветов, оживают в моих речах.
Я европейский дервиш, тень от надежды, выкуренный гашиш,
вялое броженье по раста-адам и романтичен лишь в воображении некой Шахерезады.
Пыльный сборщик, коль не хитрить, глупых повестей о судьбе,
шёл танабы за нитью нить се человек, возвращающийся к себе.
Много видел верблюжий глаз, но мутнел от жары и странствий.
Я хочу снова пить Шираз не из бокала, а из пространства.
Мне б в зрачки тебе посмотреть, их углём и обильем стран.
Я на четверть или на треть воскресил бы в себе Иран,
но вдали чернота полей, жду по лености естества
обнажения тополей, приближения Рождества.
Зимняя песня
Зима обещает покой.
Пока Партизанский тянется прозаической анакондой,
и кажется, что колёса, такие стойкие наверху,
ссыпаются в средоточие горизонта.
Зима обещает покой.
Пока закат вышивает Мадейру осенней гладью,
а жёлтый прожектор подсвечивает труху
и серую охру уличного палладио.
Зима обещает покой.
Инстинкт выживания требует продолженья,
нежно солжёт тепло, страхи сотрёт в муку,
воспевая любое принятое решенье.
Зима обещает покой.
Пока мирозданье безумно тасует колоду карт,
скрипачка играет безногому старику,
день завершает круг, год завершает шар,
зима обещает покой.
Осенняя песня
А вот рыжая поплыла в тумане,
бродячая на земле и вне ея.
Полнолунная с сединой
осень открыла сезон гнилья,
а я открыла героев Иоселиани —
их всех в себе одной.
Включая японцев и разницу поколений,
бутафорию из подзорной трубы.
Принимаю публично
главный закон судьбы —
неизбежную радость лени
и непрощенье отличников.
Сесть с приятелем в простом месте,
ловить "ля" на боку бокала,
считать удачей первый глоток,
не искать, чего и так не искала,
счастье сложить из зимней песни,
из секунд — рок.
Быть лучше, чем просто мастером —
художником быстрых шуток.
Ходить пешком там, где короче,
выбрать тёмное место суток
и наслюнявленным фломастером
чёркать что-то между прочим.
Нарисовать жирафа на обоях,
замазать кистью, устроить пир.
Жизнь без сюжета представить сном.
Знать, где твой другой мир,
быть любимцем луны в обоих
и ни в одном.
Космическая песня
Большинство из нас прожили очень долго, но всё равно сочли свои дни по пальцам.
Вот это я помню, как цвёл пион летом неясного года,
А в мае я точно сильно кого-то любил, но чёрт его знает, как это было.
Нилом плывущее время не помнит малых отрезков, и вёслами галочек не набросать.
Но знаешь одно: у пиона был запах, у сердца взялась откуда-то сила.
Но как это было... Кто его знает, как это было.
Большинство вещей проживут дольше нас.
Не только дома и мосты, но и подушки, драные турники, советские занавески.
И даже бутылке вина, и даже сырку с убийственным сроком годности
позволено будет прожить несколько дней ещё.
Но если верить Эйнштейну, и время течёт на горе быстрей, то двадцатилетние горцы, возможно, старше седых виноградников у подножья.
А значит только Творцу известно, кто действительно прожил дольше и что значит "дольше".
Нет никакой возможности встретиться между звезд.
Ибо в разных частях галактики стрелки ходят по-разному.
Договоришься о встрече в тридцать, дойдёшь дедулей и встретишь младенца.
Если ещё не придётся ждать неизвестное число неизвестных шкал, пока тот родится.
Что тебе знание, что тебе вера? Только надежда на случай, только инстинкт. Рассудок не пригодится.
Нет никакой возможности быть правым, быть незапятнанным в мире неясности и пустот.
Вот ты в пустыне Иерихона, там ни досок, ни пил, зато море пространства, в котором тебя не держит дом, и ты никого не любил, не спасал, и даже последний кол для прислоненья выдернут с мясом и молоком.
Выломаешь прутик акации, обопрёшься, треснет, выломаешь другой, и так до смерти.
Вот, дорогой. Без крепости и любимых скорее мысли об этом станешь выгоревшим песком.
Жить сквозь прутья, в пустыне быть хоть иерихонской розой
можно, когда ты собран в одно творенье и знаешь имя ему.
Всё твоё по отдельности - это ещё не ты, так что развинчивать дальше себя на части, искать причины загонов, толковать сны, поведение, рацион - всё это лишнее дело, когда так жарит, когда так голо и небо безводно.
Искать токсичные среди близких глаз, просить вытащить из клещей настроения и эмоций - лишнее. Роза Иерихона просто живет, когда есть повод, и не живет, когда нет.
Пусть умирают мак, сон-трава и лютик, роза жива потому что доверилась своей ебанутой сути.
Большинство из нас прожили очень долго, но всё равно сочли свои дни по пальцам.
Дни есть у самых убогих и самых сильных.
Их одинаковость первым невыносима, вторым просто-напросто в тягость.
Память о днях оставляет только одна работа - делать похожее на себя.
Так выбьешься из пустыней, часов, пространства, вырисуешь черты нового в нём. И только это запомнишь - дни, выбравшие себя, вынесшие себя.
Целую вечность смотри, если нужно, на степь и дол, думай:
Вот туман, что опутал лес - тот же, что ягоды можжевеловые оплёл.
Алена Бабіч
