Фота вокладкі - ксюша @urbanparadox
Пока мы обживаем время не-соприсутствия
things take time. it took me 12 years
to understand Bykau’spoetry Sotnikau —
not as a case of betrayal but as a story
нас всех.
следователь, который ласково шепчет твоему брату
«телефон чисти», пока два других гостя любуются твоей комнатой,
витражами дурацких коллекций — п(р)обочек, камушков, всего всякого,
пока мы обживаем время не-соприсутствия,
здесь поля сои. и рябь дрожит, рябь дрожит. рябь очень замерзла.
не приходи в себя и вообще никуда не. везде идет обыск.
укутай. из своего кута, своей хаты с краю. як ты мне мiлы — и всё такое.
sounds of notifications piercing the air
like info-bullets; this all is unnecessary. первые два года в тюрьме,
пока им казалось это достаточной пыткой, он практиковал асаны
и прочитал всё, на что не хватало времени раньше.
потом он научился жить в обратном порядке и видеть вспышки
рассветов в теле накала,
слушать хруст углеродных волокон на зубах,
прикосновение света.
я всё это знаю, потому что (была) подписана
на блог его девушки, которая фоткала письма,
а потом фото мигрантов на польской границе с подписью
“я, может, тоже хочу жить в ЕС, но не стою с топором на границе”.
я, в свою очередь, может, тоже хочу
быть либеральным профессором и отсудить 300 тысяч за клевету,
но не стою. не сижу.
а повсюду чекисты, он говорит, заговорщически,
you’ve reached your limit on Instagram,
and everyone knows it.
мы их всех заанфоловим. это как пытаться в руках меня удержать —
когда я растекаюсь. это пальцы в чернилах.
оргазмическое существование, как тебе нравится.
как когда чернышевский в 63-м
описывает “электрическое освещение во дворцах будущего”,
и ты знаешь, что было в 64-м. а русские — пока еще нет.
помнишь, как ты прочитал остановку — “метро чернышёвская”?
знаешь, как когда твой йога-инструктор тебе говорит:
“позы не здесь, здесь у нас асаны”,
а ты отвечаешь, что йога и секс — всё то же,
и я поняла, как выдерживать не выдерживая,
пока всё закатывается и отлетает, я поняла,
как ты пишешь стихи под веществами,
теперь нам время разучиваться
это делать, нам пора отмотать курс школьной литературы
(обеих) назад. хватит, остановите плёнку, моя/твоя бывшая,
я говорю хватит, я говорю
и всё вдребезги, вдребезги.
нет, не жалко.
я говорю с нашей кошкой по скайпу,
пока ты несёшь свою мёртвую в чёрной коробке,
говоришь, она до сих пор мягче всех остальных.
до сих пор всех нежнее.
я говорю, любое из всех существ
выбрало бы тебя как того, кто их похоронит.
тебе можно доверить —
***
и она говорит, жизнь — это крошечная, сужающаяся точка.
мерцает угрозой отслойки.
(speed this up. cross that out)
(all of that — слойки со вкусом школьной столовки,
тёплая вода с сахаром, подкрашенная запахом чая, завуч,
поймавшая за руку попытку украсть сосиску в тесте в буфете)
все эти тексты и первые сексуальные опыты —
папино порно на жёстком диске компьютера дома, в папке “арбузы”,
школьные наставления о том, как скрыть своё тело,
“мужчины ничего с собой не могут поделать”, или как отдать его правильно, осуществляя
транзакцию “это любовь” через подпись в контракте
(no idea or whatsoever // of female pleasure, // 5 minutes, tops, // he pretends to know how // to go down on her // and try not to display // any of his timid terror)
обжигания, ожидания Первого Раза, на своём выпускном
в прокатном платье, цена за ночь — с половину зарплаты родителей;
если об этом снято так много фильмов — как возможно этому не быть правдой?
как возможно, что секс — это страшная ноша поделенной на двоих уязвимости,
которую легче не брать на себя. one-night-stands culture научит обойтись без присутствия, а кто-то
скажет жизни не место в стихах, но стихам не место в фейсбуке,
их жизнь кончит обеспыленной полкой
в музее тургенева в и-эр-ли ран и ранений, куда вас ведет на экскурсию сотрудница фонда лб/бл модзалевского,
после того, как вы вымыли полы в архиве (об этом попросят не упоминать в отчете о практике).
Филология — что-то о трупиках насекомых и запахе половых тряпок
(remember watching me leaving all of that),
но главное — без упоминания половых органов, а писать — это
расчесывать сотни укусов, с большим наслаждением, ролан, писать —
неизбежно напоминает о половых, хоть бы и ударением
(remember switching the languages the moment gravity fails you).
Пока я пишу этот текст на лавочке, в парке, в Сухарево, мимо проходит мужчина,
говорящий по телефону: «Что снилось? Да черти мне снились,
как они прыгают по кровати. Никогда не забуду».
И в Минске неделя кино — в память о мае прошлого года; группа документалистов,
возвращаясь со съемок о волонтерах, помогающих медикам,
попала в аварию на трассе “Минск-Гомель”, никогда не вернулась домой. мы успеем добраться?
революция как прыщи. её не стоит выдавливать.
кота, которого я кормлю в этом дворе, мама зовет “Пахан”,
черный с белыми лапками, смотрит, как я заживо зажигаю
лампадку за углом трансформаторной будки, мемориала имени б.,
опускаюсь на землю, оглядываясь,
приставляю свечу к остальным (нам не нужны фонари. в этом городе нечего остерегаться)
и сверкаю глазами тихарю по дороге домой,
но впереди бежит, задыхаясь, колотящееся, слабое сердце, заходящееся в приступе паники
(это и есть “неизвестная беларусь” — приступы нежной паники),
на улице или в постели — никогда не забуду
все, что касается тела и прикосновений — это так страшно, но жизнь — это пульс иронии,
нежно бьющаяся венка, зажатая в кулаке бабочка, которую нужно выпустить
на крыльце, на веранде ждут чай и сырники, какие-то птицы издают какие-то звуки,
ты называешь сыром творог и все на свете, и это оправданно; так страшно и так смешно,
это все чего-то да стоит.
2021.
to understand Bykau’s
not as a case of betrayal but as a story
нас всех.
следователь, который ласково шепчет твоему брату
«телефон чисти», пока два других гостя любуются твоей комнатой,
витражами дурацких коллекций — п(р)обочек, камушков, всего всякого,
пока мы обживаем время не-соприсутствия,
здесь поля сои. и рябь дрожит, рябь дрожит. рябь очень замерзла.
не приходи в себя и вообще никуда не. везде идет обыск.
укутай. из своего кута, своей хаты с краю. як ты мне мiлы — и всё такое.
sounds of notifications piercing the air
like info-bullets; this all is unnecessary. первые два года в тюрьме,
пока им казалось это достаточной пыткой, он практиковал асаны
и прочитал всё, на что не хватало времени раньше.
потом он научился жить в обратном порядке и видеть вспышки
рассветов в теле накала,
слушать хруст углеродных волокон на зубах,
прикосновение света.
я всё это знаю, потому что (была) подписана
на блог его девушки, которая фоткала письма,
а потом фото мигрантов на польской границе с подписью
“я, может, тоже хочу жить в ЕС, но не стою с топором на границе”.
я, в свою очередь, может, тоже хочу
быть либеральным профессором и отсудить 300 тысяч за клевету,
но не стою. не сижу.
а повсюду чекисты, он говорит, заговорщически,
you’ve reached your limit on Instagram,
and everyone knows it.
мы их всех заанфоловим. это как пытаться в руках меня удержать —
когда я растекаюсь. это пальцы в чернилах.
оргазмическое существование, как тебе нравится.
как когда чернышевский в 63-м
описывает “электрическое освещение во дворцах будущего”,
и ты знаешь, что было в 64-м. а русские — пока еще нет.
помнишь, как ты прочитал остановку — “метро чернышёвская”?
знаешь, как когда твой йога-инструктор тебе говорит:
“позы не здесь, здесь у нас асаны”,
а ты отвечаешь, что йога и секс — всё то же,
и я поняла, как выдерживать не выдерживая,
пока всё закатывается и отлетает, я поняла,
как ты пишешь стихи под веществами,
теперь нам время разучиваться
это делать, нам пора отмотать курс школьной литературы
(обеих) назад. хватит, остановите плёнку, моя/твоя бывшая,
я говорю хватит, я говорю
и всё вдребезги, вдребезги.
нет, не жалко.
я говорю с нашей кошкой по скайпу,
пока ты несёшь свою мёртвую в чёрной коробке,
говоришь, она до сих пор мягче всех остальных.
до сих пор всех нежнее.
я говорю, любое из всех существ
выбрало бы тебя как того, кто их похоронит.
тебе можно доверить —
***
и она говорит, жизнь — это крошечная, сужающаяся точка.
мерцает угрозой отслойки.
(speed this up. cross that out)
(all of that — слойки со вкусом школьной столовки,
тёплая вода с сахаром, подкрашенная запахом чая, завуч,
поймавшая за руку попытку украсть сосиску в тесте в буфете)
все эти тексты и первые сексуальные опыты —
папино порно на жёстком диске компьютера дома, в папке “арбузы”,
школьные наставления о том, как скрыть своё тело,
“мужчины ничего с собой не могут поделать”, или как отдать его правильно, осуществляя
транзакцию “это любовь” через подпись в контракте
(no idea or whatsoever // of female pleasure, // 5 minutes, tops, // he pretends to know how // to go down on her // and try not to display // any of his timid terror)
обжигания, ожидания Первого Раза, на своём выпускном
в прокатном платье, цена за ночь — с половину зарплаты родителей;
если об этом снято так много фильмов — как возможно этому не быть правдой?
как возможно, что секс — это страшная ноша поделенной на двоих уязвимости,
которую легче не брать на себя. one-night-stands culture научит обойтись без присутствия, а кто-то
скажет жизни не место в стихах, но стихам не место в фейсбуке,
их жизнь кончит обеспыленной полкой
в музее тургенева в и-эр-ли ран и ранений, куда вас ведет на экскурсию сотрудница фонда лб/бл модзалевского,
после того, как вы вымыли полы в архиве (об этом попросят не упоминать в отчете о практике).
Филология — что-то о трупиках насекомых и запахе половых тряпок
(remember watching me leaving all of that),
но главное — без упоминания половых органов, а писать — это
расчесывать сотни укусов, с большим наслаждением, ролан, писать —
неизбежно напоминает о половых, хоть бы и ударением
(remember switching the languages the moment gravity fails you).
Пока я пишу этот текст на лавочке, в парке, в Сухарево, мимо проходит мужчина,
говорящий по телефону: «Что снилось? Да черти мне снились,
как они прыгают по кровати. Никогда не забуду».
И в Минске неделя кино — в память о мае прошлого года; группа документалистов,
возвращаясь со съемок о волонтерах, помогающих медикам,
попала в аварию на трассе “Минск-Гомель”, никогда не вернулась домой. мы успеем добраться?
революция как прыщи. её не стоит выдавливать.
кота, которого я кормлю в этом дворе, мама зовет “Пахан”,
черный с белыми лапками, смотрит, как я заживо зажигаю
лампадку за углом трансформаторной будки, мемориала имени б.,
опускаюсь на землю, оглядываясь,
приставляю свечу к остальным (нам не нужны фонари. в этом городе нечего остерегаться)
и сверкаю глазами тихарю по дороге домой,
но впереди бежит, задыхаясь, колотящееся, слабое сердце, заходящееся в приступе паники
(это и есть “неизвестная беларусь” — приступы нежной паники),
на улице или в постели — никогда не забуду
все, что касается тела и прикосновений — это так страшно, но жизнь — это пульс иронии,
нежно бьющаяся венка, зажатая в кулаке бабочка, которую нужно выпустить
на крыльце, на веранде ждут чай и сырники, какие-то птицы издают какие-то звуки,
ты называешь сыром творог и все на свете, и это оправданно; так страшно и так смешно,
это все чего-то да стоит.
2021.
